Ликвидация — Книга первая — Глава четырнадцатая
Что в УГРО что-то затевается, Гоцман понял, как только увидел двух лейтенантов МГБ, тащивших по коридору толстые стопки картонных папок. Следом шел третий — конвоир с расстегнутой кобурой. Давида так удивило это зрелище, что он даже головой покрутил, рукой с зажатыми в ней билетами на концерт по лбу постучал. Может, от побоев Максименко что сдвинулось. С каких это пор личные дела одесских уголовников так спокойно носят по коридору, да еще стопками, да еще посторонние люди.
В его кабинете также царил хаос. Все члены опергруппы Гоцмана в разнообразных позах расположились кто где и были заняты крайне интересным делом — распределением серых папок с личными делами по буквам. Руководил работой полуседой майор в очках — начальник картотеки УГРО.
— Строго по буквочкам! — приговаривал он. — Не путаем! Строго по буквочкам…
— А шо это здесь МГБ делает? — осведомился Гоцман с порога.
— То УВКР, Давид Маркович, — уточнил с полу Якименко, — контрразведка округа… А это… — он обвел руками происходящее, — это по приказу Андрея Остапыча нам приволокли почти всю картотеку. Сказали, бикицер, отберите самых кто в авторитете и особо опасных. Забрали их дела и унесли.
— Не понял, — Гоцман обернулся к начальнику картотеки, — а нам шо, уже не надо?
— Сказали, к вечеру вернут, — нервно поправил очки тот. — Не знаю. Мне приказали…
— Интересное кино, — пожевал губами Гоцман. В задумчивости коснулся залепленного пластырем носа. И вспомнил про зажатые в кулаке билеты.
—Леша, — тронул он за плечо Якименко, — сделай по дружбе. Один билетик отнеси вот по этому адресу… — Он подсел к столу и быстро накорябал карандашом на обратной стороне билета адрес. — Зовут Нора. Скажи, буду ждать у театра, но, если шо, пусть внутрь заходит…
— Сделаю, — расплылся в улыбке Якименко и, явно обрадованный возможности не копаться в папках, шагнул к двери. Гоцман удержал его за рукав:
— Леша, а шо Омельянчук такой дерганый?
— Так он же с утра по начальству за вас ходил…
— А кроме того, все нормально?
— Черт его… — пробормотал себе под нос Давид. — Шо-то чую, а шо — не пойму… И дела все позабирали… Контрразведка ходит…
— А шо такое? — пожал плечами Якименко.
Но Гоцман быстро помотал головой — тебе эта забота не сдалась. И, хлопнув Леху по плечу, подтолкнул его к двери…
Настенные часы мягко, уверенно отстучали время. Гоцман поднял глаза на циферблат и чуть не схватился за голову — мама дорогая.
— Леня! Тишак. Остаешься для присмотра! Остальным — быстро со мной до вокзала!
Оперативники с веселым гулом, толкаясь, покинули душный кабинет. Какое бы ни было дело с Гоцманом — это ж дело, а не то что в пыльных бумажках копаться.
В большую фотолабораторию штаба округа офицеры то и дело вносили пухлые штабеля серых папок. Эксперты молча фотографировали первые страницы каждого дела — клички, приметы, анфас, профиль…
Привокзальная площадь была переполнена встречающими. В глубине толпы глухо бухала медь духового оркестра. И только по восторженным крикам и взглядам толпы можно было приблизительно определить, где именно идет Утесов…
— Дядя Ледя! Дя-я-ядя-я Ле-е-едя-я-я. — радостно орал Мишка Карась, изо всей силы работая локтями и ногами.
Уже была видна цель. Смеющийся Утесов как раз принимал букет от очередной городской организации, когда Мишку приподняла на воздух неведомая сила. Что-то похожее с ним уже произошло, когда он попрощался с маршалом Жуковым… Мишка поднял глаза и понял, что прав. И в том, и в этом случае причиной был почтенный Давид Маркович Гоцман. Только с носом у него было что-то не то.
— Давид Маркович! — радостно удивился Мишка, попытавшись для начала высвободиться и быстро сообразив, что это не удастся. — А вот вам здрасте! Шо у вас с носом.
— Пошли, вечный племянничек! — буркнул Гоцман, выволакивая Карася из толпы.
— Утесова же пропустим, Дава Маркович… — заныл Мишка.
Гоцман молча, умело пробежался по его карманам, поцокал языком. На его ладони лежало несколько разнокалиберных часов — от дорогущих дореволюционных «Братьев Одемар» до новейшей московской «Победы», мечты любого модника. Тяжело вздохнув, Гоцман отвесил пацану подзатыльник.
— Фимы мне не хватало, теперь ты… Поехали, лишенец.
— На машине поедем, Давид Маркович? — радостно встрепенулся Мишка.
— На машине, на машине… На машине под номером 18, пять копеек станция. А будешь и там к чужим карманам присматриваться — пешком побежишь.
— Да ну, трамвай… — разочарованно протянул Мишка.
— Элиту они воспитывают! — гремел Гоцман через час, расхаживая по кабинету директора дипломатического интерната. — Пацан шлендается незнамо где, а они и в ус не дуют! Кто у вас отвечает за то, как пацан себе живет?! Где порядок, где дисциплина.
Директор не перебивал, слушал внимательно. Это только раззадорило Гоцмана.
— Мишка у вас казенит третий день — сам мне сказал, — и шо?! При входе мне дежурный честь отдал, и стоит себе спокойный! Будто Мишка только вышел.
Директор молча сделал приглашающий жест — садитесь, мол. Несколько сбитый с толку Гоцман присел на стул.
— Мальчик на испытательном сроке, — мягко заговорил директор. — Взят по вашей личной просьбе. Курсанта за побег мы бы отправили в карцер или исключили. Можем и его исключить. Но жалко… Мальчишка способный. В хор записался и поет… Вот… Но влиять на него должны в первую очередь вы… Для него, по-моему, нет большего авторитета…
— Так я… стараюсь… — запнулся Гоцман. — Но… Директор молча смотрел на него.
— Я понял. Извините… — неловко произнес Гоцман, поднимаясь. — Я тут пошумел…
Директор протянул ему единственную руку:
Мишка в ожидании своей участи скучал в коридоре под большим портретом Молотова, болтая ногами на подоконнике. Гоцман подошел к нему и легонько пихнул в бок.
— Директор говорит, шо ты способный…
— Так это ясно, — презрительно отозвался Карась.
— А ты казенишь… Дураком хочешь быть?
— Ты мне не отец, шоб указывать! — сердито ответил Мишка, отворачиваясь к окну.
Гоцман помолчал немного, потом решительно взял Мишку за руку:
— А ну слезай. Пошли.
…В небольшой комнате, плотно уставленной рассохшимися и покосившимися деревянными шкафами, крепко пахло пылью. За кривым столом крошечный лысый еврей с толстенных очках внимательно вчитывался в только что написанное Гоцманом заявление. Мишка вертелся на стуле, время от времени чихая от настоявшейся в воздухе пыли.
— То есть не опеку, а именно усыновить, я правильно понял. — Председатель комиссии по усыновлению поднял глаза за стеклами очков на Гоцмана.
Задумчиво пошевелив губами, председатель комиссии отложил заявление и уставился в стену, словно проверяя сам себя.
— Жилплощадь у вас имеется…
— Да. Отдельная комната.
— Аж. Нормальненько. И паек вы получаете?
— Усиленный, — кивнул Гоцман. — Литер Б.
— Нуда, — в свою очередь понимающе кивнул председатель. — А шо с возражающей стороной? Имею в виду жену там, родственников…
— Некому возражать. Никого нет.
— Ну да, вы ж говорили… А у мальчика?
— Шо у мальчика? Жена.
— Вам же ж сказали — сирота я, дядя! — Мишка снова чихнул.
Председатель грозно наставил на Карася узловатый указательный палец:
— Вот только повышать тон на меня не надо, молодой человек… На меня уже повышали тон. И плохо кончилось. — Он неожиданно весело подмигнул и добавил: — Для меня.
— Вы извините, но у меня времени в обрез, — встрял Гоцман, щелкая карманными часами-луковицей. — Шо еще требуется?
— Я понимаю, уголовный розыск… Ну шо ж, если вы уже подумали…
— Я подумал, — быстро сказал Гоцман.
— Хорошо подумали? — недоверчиво блеснул очками председатель.
— Угу, — понятливо буркнул председатель. — Тогда… тогда пусть молодой человек подпишет, а завтра мы выдадим вам все бумаги…
Председатель положил перед Мишкой заявление Гоцмана, открыл чернильницу, положил на стол ручку. Карась, насупившись, начал катать ее по столу.
— Ну и что я должен буду делать? — пробубнил он, ни на кого не глядя.
— Ничего, — пожал плечами Гоцман. — Человеком становиться.
— И на хрена мне это?
— Не знаю, — снова пожал плечами Гоцман, глядя в сторону.—Думай…
— О. — Председатель одобрительно поднял палец, достал из кармана платок и, шумно сморкаясь, побрел куда-то за шкафы.
— А тебе зачем? — после паузы спросил у Гоцмана Мишка.
— У меня семью убили, — тоже не сразу ответил Давид.— Ты пацан вроде хороший…
— Ты что, моим отцом хочешь стать? — тихо спросил Мишка.
Теперь они пристально смотрели друг на друга — чумазый вихрастый Карась и угрюмый, устало опустивший руки на колени Гоцман.
— Дуришь, — наконец сдавленно прошептал Мишка.
— Нет. Правда, хочу.
— Клянусь, — тихо сказал Гоцман.
В следующий миг Мишка бросился ему на шею, стиснул изо всех сил:
Из-за шкафов показалось лицо председателя. Он попеременно шумно сморкался и утирал бегущие по щекам слезы. Гоцман почувствовал, что у него в глазах тоже жарко щекочет…
— Знаешь, как я тебя буду слушаться?! — жарко пообещал Мишка, хлюпая носом в порыве чувств.
— Знаю… — Гоцман с трудом справился с собой. — Сынок, ты только часы мои верни… А еще раз залезешь в чужой карман, выпорю. Понял, сынок?!
Он ловко залез пальцами в Мишкин карман, извлек оттуда свои часы и водворил их на место. Строго взглянул в Мишкины мигом высохшие глаза.
— Где расписаться? — хором спросили отец и сын, оборачиваясь к председателю.
На галерее в поте лица работала Циля. Если бы она так работала за деньги, она давно уже купила бы себе пол-Одессы и немножечко больше. Но она работала для души. Она боролась за свое женское счастье. Окрестности вздрагивали от ударов огромного молотка, которым Циля загоняла гвозди в доски. Доски крест-накрест закрывали вход в комнату тети Песи…
Саму тетю Песю было слышно довольно плохо. Она металась по комнате и жаловалась людям на жизнь. Эммик сидел у ног Цили на дощатом полу галереи и, обхватив руками голову, глухо стонал: «Мама, мама…» Видимо, ему было жаль мать, но семейное счастье тоже ж не валялось на дороге.
— Шо происходит? — Гоцман кивнул смеющемуся дяде Еште, который в глубине двора наблюдал за происходящим.
— Тетя Песя довела детей до крайности, — пояснил тот. — Так Циля кует счастье собственными руками…
— Шо ты делаешь, Циля. — Гоцман поднялся на галерею, но Циля глянула на него с такой злобой, что даже Давид понял: мешать молодым ковать свое счастье не нужно, дороже обойдется…
Вогнав в доску последний гвоздь, Циля с грохотом уронила молоток на пол галереи и, полюбовавшись работой, подхватила Эммика под руку. Было слышно, как тетя Песя забилась в истерике, пытаясь освободиться из заключения.
— Циля, ты только его не замучай! — окликнул со двора дядя Ешта. — Оставь чуть-чуть на завтра!
— Дядя Ешта, уйдите, я вас попрошу! — взвился Эммик. Дверь в его комнату захлопнулась.
Оконное стекло в комнате тети Песи со звоном разлетелось на куски. Тетя, насколько можно, показалась в проеме, рискуя порезаться торчащими во все стороны острыми зубьями.
— Шоб ты задохнулась под этим счастьем, биндюжница. Давид Маркович, ну вы же хоть. — попыталась она пригласить в соучастники Гоцмана.
— Тетя Песя, та хоть внуками обрадуетесь,— рассмеялся тот, звеня ключами.
Войдя к себе, Гоцман зашарил по ящикам в поисках обувной щетки — после поездки на Фонтаны слой пыли на сапогах был такой, что не дай бог. Рома мирно лежал в углу на своем мешке, словно и не вставал, подымливал самокруткой.
— Та-а… — пренебрежительно протянул Рома и вдруг спохватился: — До вас тута женщина заходила.
— Такая… ничего себе. Бумажку вам оставила… — Он торопливо плюнул на самокрутку.
Рома, виновато опустив глаза, протянул Гоцману погашенную самокрутку:
— Вот. Я тут скурил ее немножко… Извиняйте. Гоцман, сжав губы, вырвал из его ладони бумажку. Это был билет на концерт Утесова. Под взглядом Гоцмана Рома невольно сжался, подтянув мешок поближе к себе.
— Шо она сказала?! — прорычал Гоцман, хватая парня за ворот. — Вспоминай!
— Та не знаю я, — просипел Рома. — Шо-то казала… Та пошла.
Швырнув обувную щетку на пол, Гоцман загремел вниз по лестнице. Остановившись на полпути, рявкнул:
— Шоб завтра же все продал, понял?! И вали в свою Гораевку…
Дверь открыл чернявый мужичок лет тридцати пяти, в тельняшке и длинных футбольных трусах. Оттолкнув его, Гоцман прошел к комнате Норы, вслушался в тишину за дверью.
— Не знаю. Кажется, нет.
Гоцман молча прошел на кухню. Пусто. Сосед зашлепал следом.
— Давид Маркович, вы меня не узнаете? Я же Петюня. Помните? Мы ж с Фимой соседи были до войны. А меня потом призвали, я пулеметчиком был на фронте против финнов… А зараз ездил в Измаил, тама на стройке работал. Строители ж везде нужны. А шо такое у вас с носом?
Он снова подошел к двери Норы, стукнул пару раз кулаком.
— Може, спит? — предположил Петюня. — Хотя вы так стучите, шо уже можно и проснуться…
В ответ Гоцман, сжав губы, саданул ногой по двери и вышиб ее. В комнате было пусто. На тумбочке рядом с постелью несколько книг. Он приподнял верхнюю, уже знакомого Бунина… Толстые, в добротных переплетах томики. Жуковский. Пушкин. Вяземский. Все стихи.
— Где она? — повернулся Гоцман к Петюне.
— Я не знаю, Давид Маркович, — сжался тот. Гоцман устало прислонился к косяку вышибленной двери. Неприятно, сухо трепыхалось в груди. Он набрал воздуху в легкие и выпучил глаза, прижав ладонь к сердцу. В кармане пиджака хрустнула, зашуршала бумага. Под любопытным взглядом Петюни он извлек смятый серый листок. Это было извещение из военкомата. Вот еще не было печали… Давид взглянул на часы — как раз поспеет. Заодно и разберется с военкомом, который не давал Фиме пенсии…
На столе лежала большая довоенная карта Одессы. Поверх нее была разложена схема военных складов, выполненная черной тушью на тонкой бумаге. Чекан и Штехель задумчиво изучали обе схемы, время от времени негромко переговариваясь. Рядом Толя Живчик выбирал ложкой ягоды из банки с вишневым компотом, время от времени капая на пол. Штехель раздраженно, с сопением косился на него.
— Сколько будет человек? — обронил Чекан.
— Десять. — Штехель поднял свинцовые глаза на Живчика. — На пол не капай!
Штехель отошел от стола, нашарил в углу тряпку и прошелся ею по компотным каплям.
— «Мало»! — передразнил он Чекана. — Я тоже сказал — мало! А Академик — хватит! Главное — толпу завести…
Чекан в задумчивости заскрипел половицами.
— Нужны как минимум три грузовика. Заметь, не наши, а трофейные или ленд-лизовские, тяжелые… Чтобы ворота вышибить. И оружие.
Живчик снова капнул на пол компотом. Штехель швырнул ему под ноги тряпку:
— Сам три! Шоб чисто было. Нуты и сказал, Чекан… Где ж я тебе возьму три грузовика?
— Это не мое дело, — покачал тот головой. — Если толпа пешком пойдет, всех по дороге переловят. У склада мы должны оказаться через десять-пятнадцать минут. Раз этим занимается контрразведка, все будет серьезно. И еще… Войти, допустим, мы войдем. А как будем выходить?!
Живчик допил из банки остатки компота, удовлетворенно икнул, облизал ложку и, нагнувшись, вытер руки о половую тряпку. Штехель, глядя на него, даже застонал от ненависти. Сдерживая себя, уставился на карту. Но тут же поднял глаза снова — Живчик, кряхтя, достал с полки над буфетом еще одну банку компота, локтем надавил на крышку…
Мыча что-то нечленораздельное, Штехель вырвал банку у него из рук, подхватил с полу огромный таз, вывалил туда компот. Таз отнес в коридор и с грохотом швырнул на пол:
Живчик молча, с тяжелым вздохом отвернулся. Чекан наблюдал за сценой с непроницаемым лицом.
— Сколько у нас еще времени?
— Часика три-четыре, — тяжело дыша, просипел Штехель.
Предъявив дежурному на входе в военкомат повестку, Давид заозирался, ища глазами указанный на бланке кабинет. Нашел. За обитой дерматином дверью со следами сорванной румынской таблички стояла тишина.
Из-за стола поднялся военком, примерно ровесник Гоцмана. В звании подполковника, с массивным симпатичным лицом и живыми карими глазами. Давид пробежался взглядом по орденским планкам на его кителе. Хорошо повоевал военком, от души. Две Красных Звезды, «Отечественная война» обеих степеней, «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией». И два ранения. Что-то не верилось, что такой человек мог отказать Фиме в пенсии… И уж тем более в то, что Фима мог заехать ему по физиономии.
— Подполковник милиции Гоцман… Вот… — Давид протянул извещение. — Вызывали?
— Вызывал… — Офицеры обменялись рукопожатием, и военком повернулся к небольшому сейфу, стоявшему в углу кабинета. — Одну минуточку, Давид Маркович.
Он позвенел ключами, распахнул тяжелую дверцу.
— Хотелось в торжественной обстановке, — виновато произнес подполковник, не оборачиваясь, — да, как на грех, всех подчиненных на Чабанку погнали… Знаете?
Примерно в тридцати километрах от Одессы, в Чабанке, размещался большой военный полигон. С назначением в округ Жукова Чабанку спешно переоборудовали и улучшали, и офицеров всех родов войск гоняли туда на полевую практику табунами. Об этом Гоцману было хорошо известно.
— В общем, придется так, — вздохнул военком, — как говорится, почти в боевой обстановке…
Он извлек из недр сейфа небольшую красную коробочку, одернул китель, выпрямился, строго и торжественно взглянул на Давида.
— Указом Президиума Верховного Совета СССР подполковник милиции Гоцман Давид Маркович за мужество и храбрость, проявленные во время Великой Отечественной войны при защите социалистической Родины, награждается орденом Красного Знамени… Поздравляю вас, товарищ подполковник!
Ничего не понимающий Гоцман растерянно принял из рук военкома коробочку. Раскрыл, достал орден… Он увесисто лежал у него на ладони, тяжелый, серебряный, почти такой же, какой давали в Гражданскую. Только тогда вместо «СССР» на нем было написано «РСФСР».
—– Служу Советскому Союзу, — наконец неуверенно, вовсе не по-уставному произнес Давид. — А… за что? И почему вот так… после войны?
— За что именно — вам лучше знать, Давид Маркович. А что вот так, после войны… не удивляйтесь, сейчас такая неразбериха в наградных отделах творится. Что-то куда-то не дошло, где-то фамилию не так написали — и привет… Но, видите, разобрались же в конце концов! Так что носите на здоровье…
Подполковник говорил еще что-то, но взволнованный Давид не слышал его. Он вспомнил тот ноябрьский день в Киеве, Контрактовую площадь и Гостиный Двор, из окна которого садил и садил безостановочно пулемет. Тут и там на грязном булыжнике темнели бугорки тел убитых солдат. На углу Александровской улицы дымно горела немецкая самоходка «хуммель». И еще дико, страшно кричал на одной ноте раненый старшина Жебуртович — ему пробило пулей височную кость, он ослеп… И огромный город лежал наверху, нависая над Подолом, и к этому городу нужно было пробиться сквозь огонь, и лужи, и грязный снег… А пулемет продолжал гавкать, словно давясь от жадности патронами, и тогда Давид медленно, очень медленно, стараясь не привлечь к себе внимания, пополз по мокрому, уже схваченному первым заморозком камню старинной площади…
А потом долго лежал, тяжело дыша, на этих самых камнях, стараясь думать о том, что его обязательно подберут санитары. Пулемет молчал, и бой шел уже в глубине Подола, смещаясь к Владимирской горке. А он лежал. И было очень холодно. Горячей была только кровь, очень яркая, алая, словно нарисованная талантливым художником-баталистом…
Наверное, его лицо изменилось, потому что подполковник участливо тронул Гоцмана за плечо:
— Все в порядке, Давид Маркович.
— Шо. — Давид с трудом пришел в себя. — Та не, я просто… сообразил, за шо его дали. — Он кивнул на орден и вдруг предложил военкому: — Слушай, надо бы обмыть его, шо ли… У тебя есть?
Военком молча прошел к двери, выглянул в коридор, захлопнул дверь и запер изнутри. Потом достал из сейфа початую бутылку водки, банку тушенки и два стакана…
Орден тихо звякнул о стеклянное дно. Подполковники молча чокнулись. Посмотрели друг на друга.
— Дай бог, чтобы не последний…
Обжигающее тепло пошло по горлу. И Гоцман коснулся губами мокрого ордена, скользнувшего к нему по стенке стакана.
Подполковник придвинул к нему тушенку и складной нож:
— Заешь, Давид Маркович… И если не секрет — что ты там… сообразил?
— За Киев, — коротко пояснил Давид, жуя тушенку. — Не приходилось там бывать?
— Нет, — покачал головой военком. — Разве что до войны… У меня другие маршруты были.
— Да я по медалям вижу… Западный и Третий Белорусский?
— Ну да, 290-я стрелковая…
— Первый раз под Белевом, второй — в Литве…
Выпили еще, зажевали.
— А тебя где зацепило? — спросил военком, показывая на свежие ссадины на лице Давида.
— А-а… Поспорили тут с одним. Все, военком, я твой должник теперь.
— В смысле? — непонимающе взглянул подполковник.
— Ну… поллитра с меня.
— А! — засмеялся военком. — Ну, когда следующий орден на тебя пришлют, придешь уже со своим…
После паузы Гоцман, помявшись, выговорил:
— Слушай… к тебе такой Ефим Аркадьевич Петров, шестого года рождения, за пенсией не приходил. Участник одесского подполья, инвалид, газами травленный.
— Петров, Петров… — нахмурился военком. — Да были, конечно, Петровы, но не подпольщики. А что?
— Ты, наверное, недавно назначен?
— Ну да, — вздохнул подполковник, — месяц как из Белорусского округа перевели. А что? — снова повторил он.
— Ничего, — невесело улыбнулся Гоцман. — Значит, Фима дал по роже тому, кто тут перед тобой был…
Грохотала типографская машина. Из ее жарко рокочущих недр одна за другой вылетали еще горячие, пачкающие руки листы с кличками, приметами, фотографиями анфас и профиль…
Парень-ученик подхватил плотную пачку только что отпечатанных оттисков и свалил к ногам хмурого лейтенанта МГБ. Сделал шаг в сторону двери.
— Куда? — окликнул его лейтенант.
— Отлить. Невмоготу уже.
— Павлюк, — негромко произнес лейтенант в пространство. Рядом мгновенно вырос рослый сержант. — Проводи…
— Шоб подержал? — весело поинтересовался ученик.
— Надо — подержит, — холодно сказал лейтенант. — А надо — оторвет. Даю минуту…
Машина грохотала, выбрасывая все новые и новые листы…
ЗАБОТИТЬСЯ О НЕГРАМОТНЫХ И МАЛОГРАМОТНЫХ (РЕЧЬ НА СОВЕЩАНИИ ПРЕДСЕДАТЕЛЕЙ СЕКЦИЙ ПО ЛИКВИДАЦИИ НЕГРАМОТНОСТИ СЕЛЬСКИХ И ГОРОДСКИХ СОВЕТОВ И ИНСПЕКТОРОВ ШКОЛ ВЗРОСЛЫХ)
ЗАБОТИТЬСЯ О НЕГРАМОТНЫХ И МАЛОГРАМОТНЫХ (РЕЧЬ НА СОВЕЩАНИИ ПРЕДСЕДАТЕЛЕЙ СЕКЦИЙ ПО ЛИКВИДАЦИИ НЕГРАМОТНОСТИ СЕЛЬСКИХ И ГОРОДСКИХ СОВЕТОВ И ИНСПЕКТОРОВ ШКОЛ ВЗРОСЛЫХ)
Мы, товарищи, живем сейчас в такое время, когда целый ряд вопросов встал перед нами с особой остротой.
Вы все читали и знаете новую Конституцию СССР. Конституция записала то, что в течение существования Советской власти достигнуто, то, за что шла борьба и что нами завоевано. Эти завоевания нам теперь нужно закрепить, до конца провести в жизнь. Расширение избирательных прав, тайное голосование при выборах и т. д. имеют громадное значение для постановки всей нашей советской, партийной и общественной работы. Всеобщее избирательное право усиливает контроль всего населения над советской работой.
В свое время на VIII партийном съезде в 1919 г., когда обсуждалась программа партии и в связи с этим говорилось о Конституции, Владимир Ильич указывал, что те ограничения в избирательных правах, которые мы проводили, — это временные ограничения, вызываемые главным образом недостатком у масс знаний, низким культурным уровнем населения. Низкий культурный уровень помогает классовому врагу влиять на широкие массы, и Владимир Ильич ставил вопрос так: когда окрепнут низовые организации, тогда нужно будет ввести всеобщее избирательное право, уничтожить те ограничения, которые временно были необходимы.
В новой Конституции старые ограничения отпадают, и все граждане нашей страны получают одинаковые избирательные права, вводится закрытое тайное голосование, вводится ряд таких мероприятий, которые требуют от населения очень большой сознательности.
Конституция СССР сейчас повсюду изучается, и беседы о Конституции, занятия в школах показывают, как возросла активность, сознательность масс. Но нельзя забывать и того, что у нас впереди еще много работы. Из писем, которые приходят с мест, видно, что еще очень много надо работать над повышением культурного уровня масс.
Вот, например, письмо из Западной Сибири — письмо очень хорошее, насквозь советское, там так тепло говорится о Советской власти. И вот автор этого письма, жена рабочего, рассказывает, что когда проходила всеобщая перепись населения, то многие женщины не понимали и не знали, для чего спрашивают: верующий человек или нет. Им не пришло в голову обратиться за разъяснением в советскую или партийную организацию, они бегали друг к другу, и некоторые говорили, что неверующим будут класть на лоб клеймо, и поэтому они во время переписи все объявили себя верующими. И только потом, случайно встретив работника из политотдела, разговорившись с ним о переписи, о религии, автор письма поняла, зачем в переписи стоял этот вопрос. Вот какая некультурность имеет еще место в отдельных местностях!
Передовая статья в «Правде» от 4 марта озаглавлена так: «Всенародная грамотность — закон». В Конституции сказано, что начальное образование должно быть всеобщим, а мы еще в этом деле отстаем. У нас есть еще равнодушие к делу ликвидации неграмотности. У нас часто говорят: «Остались только старухи неграмотные» — и забывают, что многие молодые девушки, надев хорошенькие сапожки и хорошие чулки, считают, что они уже культурны, а на самом деле они малограмотны.
Некоторые удивляются, почему это в 1936 г. СНК СССР и ЦК ВКП(б) вдруг издали постановление по такому, с их точки зрения, маловажному вопросу, как ликвидация неграмотности и малограмотности. Эти люди забывают, что бескультурье мешает поднятию активности масс, что в стране неграмотной коммунизма не построишь.
Сейчас нельзя сказать, что массы у нас неграмотны, — многие миллионы неграмотных уже обучились грамоте, и теперешнее положение нельзя даже сравнивать с тем, что было в 1917–1919 гг. Культурный уровень страны стал совершенно другой, но вот в далекой Сибири еще имеют место такие факты, как тот, о котором я только что рассказала, и это имеет место не только в далекой Сибири, — такие факты можно, к сожалению, встретить и в Московской области.
Наш комсомол, когда стоит вопрос о школе повышенного типа, берется за- него со всей горячностью, а вот по ликвидации неграмотности в «Комсомольской правде» пишут очень мало, в работу по ликвидации неграмотности сейчас почти совершенно не включен комсомол. Конечно, актив комсомола грамотный, но в деревне еще очень много пережитков старого, с которыми и нужно беспощадно бороться.
В октябре 1921 г., когда кончилась гражданская война, которая раскрыла массам глаза на то, кто друг и кто враг, у нас происходил II съезд политпросветов. Выступая на нем, т. Ленин говорил:
«Теперь открытых помещиков нет. Врангели, Колчаки, Деникины частью отправились к Николаю Романову, частью укрылись в безопасных заграничных местах. Этого ясного врага, — как раньше помещика и капиталиста, — народ не видит. Такой ясной картины, что враг уже среди нас, и что этот враг — тот же самый… этого понимания у народа быть не может, потому что он страдает большой темнотой и безграмотностью»[185].
Чтобы научиться видеть этого врага, нужна большая политическая сознательность. И Ильич учил политпросветчиков ко всякому вопросу подходить с политической точки зрения, разъяснять массам смысл совершающихся событий, увязывать общеобразовательную работу с политической.
Какой момент мы переживаем сейчас?
В воздухе пахнет войной. Об этом красноречиво говорят испанские события. СССР против войны. Мы интернационалисты, но мы оборонцы — нам есть что защищать. Чего мы добились — это ясно, четко записано в нашей Конституции.
Хотя СССР занимает лишь одну шестую часть земной поверхности, но мы ни на минуту не сомневаемся, что если начнется мировая война, она приведет к победе социализма. Мы помним слова т. Сталина на XVII съезде партии о том, что СССР — ударная бригада мирового пролетариата, и о том, какие серьезные обязанности это звание на нас накладывает. Нельзя терпеть, чтобы в нашей Стране Советов оставались еще неграмотные.
Сейчас нужно особенно уметь сочетать работу по ликвидации неграмотности и малограмотности с политической разъяснительной работой. Нужно организовать и читку газет и слушание по радио, одновременно с занятиями грамотой организовывать слушание лекций, посещение музеев и т. д. и т. п.
Нельзя забывать, как темна была наша страна в первые годы Советской власти. Недавно, разбирая свой архив, я нашла одну бумажку. В Калининской области есть г. Кимры, где раньше процветали сапожные мастерские. Народ был сплошь неграмотен. И там в 1921 г. местный отдел работников просвещения, обсуждая вопрос о ликвидации неграмотности, постановил, что ликвидация неграмотности неосуществима, что дело это преждевременно, а потому предложил членам своего профсоюза не принимать участия в деле ликвидации неграмотности. Свежо предание, а верится с трудом!
На фоне этого постановления особенно ярко выступает культурный рост нашей страны. Недавно у меня были представители из колхоза имени Калинина Балахнинского района Горьковской области, потом были представители из Ленинского района Московской области, были представители учительства, заводов, сельсоветов по вопросам ликвидации неграмотности и работы школ взрослых. Это показывает, как теперь выросли, окрепли низовые организации, в том числе и секции Советов по ликвидации неграмотности.
Но не везде в секциях работа идет по-настоящему. Возьмем, например, Московский Совет. Там есть секция ликвидации неграмотности, но она, по-моему, находится в «нетях». Я сама член этой секции, но я Никогда не получаю извещений о времени заседаний.
Когда упразднили общество «Долой неграмотность», то была мысль широко повести работу через депутатские группы. Встал вопрос, кто должен входить в эти депутатские группы. В Московском Совете тогда «назначили» секцию по ликвидации неграмотности. Разве это правильно, что «назначили»? Ни в коем случае. Надо привлекать тех, кто сам хочет, кто понимает значение работы этой секции, кто понимает значение всего этого дела, а не просто кого-то вписать в число членов секции и на этом кончить. Секция не должна быть чем-то замкнутым, она должна быть связана со всеми другими секциями. Возьмите, например, секцию здравоохранения. Касается ее вопрос ликвидации неграмотности и малограмотности? Я думаю, что касается. Борьба с эпидемиями невозможна без втягивания в эту работу населения. Нужно, чтобы об этом писались популярные брошюры, нужно, чтобы об этом писалось в газетах, нужны грамотные люди, чтобы наладить это дело. Органы охраны здоровья также должны иметь своего представителя в секции ликвидации неграмотности. Разве хозяйственные секции не заинтересованы также в этом деле?
Только совместными усилиями всех секций можно поднять организацию общественности вокруг дела ликвидации неграмотности на должную высоту, поднять необходимое внимание к этому делу, заботу о нем, наладить повседневный контроль, развернуть по-настоящему работу депутатских групп.
Очень большое значение имеет организация соревнования.
Как лучше организовать его?
С самого начала существования Советской власти В. И. Ленин говорил о том, какую огромную роль играет соцсоревнование. Мы в. библиотечном деле проводили в прошлом году соцсоревнование на лучшую сельскую библиотеку. Мы постарались вовлечь в него всю массу, так как сейчас все хотят читать. По-моему, дело с сельскими библиотеками стало после этого гораздо лучше. В соревновании важно внимание к делу, участие в нем самих масс, постоянный взаимный контроль. В библиотечном деле люди засучив рукава взялись за работу, и это дало большие результаты. Хуже дело обстоит, когда соревнуется область с областью, лучше, когда это дело идет с низов, когда его проводят те, кто непосредственно заинтересован в успехе дела. Надо также, чтобы в соцсоревновании сами массы решали, кто достоин премии.
Какие недочеты у нас в работе?
Кто сейчас остался неграмотным и малограмотным? Ведь это те, кто были раньше затоптаны жизнью. Скажем, деревенские женщины, которых домашняя работа загружала, которые должны были возиться с детьми, вести хозяйство. Неграмотны сейчас те, кто с детства не учился, рос в тяжелых условиях, неграмотны они не потому, конечно, что глупы, неспособны.
Как у нас поставлена учеба взрослых? Зачастую учитель приходит и начинает покрикивать на малограмотных женщин, а иногда даже малоуспевающую вызывает в секцию сельсовета и начинает «отчитывать». О том, почему она не успевает, что ее задерживает дома, — об этом у нас забывают, а, по-моему, тут-то и должна проявиться забота о человеке. Иногда, чтобы дать женщинам возможность учиться, устраивают при школах детские комнаты, но это не всегда бывает удобно, особенно если нужно ходить слишком далеко. В Саратовской области сделали иначе: там комсомолки ходили «посидеть» с детьми, пока мать училась в школе.
В Саратове одно время существовало хулиганство. Когда работница возвращалась домой из школы, то к ней обязательно начинали приставать парни. Комсомол организовал охрану, и девушек после занятий провожали домой, чтобы их никто не тронул.
Теперь о такой работе я мало слышу, а все больше о выговорах за слабую посещаемость. Заботе о человеке как-то мало уделяется внимания, а ведь Советы сельские и городские — это как раз те организации, которые призваны вникать во все вопросы, тесно связанные с бытом.
Я должна сказать, что профсоюзы сейчас не работают по-настоящему. Я была на совещании председателей ЦК профсоюзов, там вопрос заботы о неграмотных и малограмотных был поставлен как будто серьезно, но все же постоянно приходится возвращаться к нему. Вот недавно с одного спиртзавода было письмо, в котором была жалоба на директора завода. Директор вызвал из цеха мытья посуды, то есть из цеха, куда попали самые неграмотные, самые отсталые, десять неграмотных работниц, которые не посещали школы. Вызвал он их к себе в рабочее время и отчитывал так, что довел до слез. Вопрос шел об увольнении с работы. Мы написали об этом в ЦК профсоюза работников спиртзаводов, просили хорошенько посмотреть, почему эти десять человек не посещают школы неграмотных, в каких условиях они живут, что им мешает учиться, оказать помощь. Ответа пока нет.
Секциям сельсоветов нужно не только завести детские комнаты, но они должны посмотреть, как и чем еще можно помочь женщинам, создать условия, чтобы они могли ликвидировать свою неграмотность. Тут инициатива мест может быть очень богатой. Одна крестьянка рассказывала, как она ходила по домам и читала книжки. Все женщины слушали с большим вниманием, потом просили: «Маша, почитай еще». Эта активистка предложила собираться крестьянкам из каждых десяти изб вместе, стала им читать. Потом как-то приехал представитель из центра проводить собрание. Маша обежала свои десятки изб, известила женщин о предстоящем собрании, и все женщины пришли на собрание.
Если человек не ходит на занятия в школу, то нужно посмотреть, почему он не ходит, может быть, нужно организовать групповые занятия, групповую помощь.
У нас возможности огромные, но мы часто не можем их использовать потому, что подходим к делу бюрократически.
Кто вдумается в новую Конституцию СССР, увидит, что она является мощным средством для борьбы с бюрократизмом, что она оживляет всю работу, и мы, работники школ взрослых, также можем сейчас развернуть богатейшую, разнообразнейшую работу.
Низы у нас стали иные — сознательными стали, и сейчас можно развернуть замечательную работу в школах, но надо непременно опереться на сами массы. Вот, скажем, школы по ликвидации неграмотности. Есть ли советы при этих школах, которые следили бы за работой школ и помогали им? Это у нас не в моде. Педагогические консультации у нас тоже не в моде, а между тем нашим культармейцам консультации очень нужны.
Товарищи! Нужно осуществить указания партии и правительства по ликвидации неграмотности, по введению всеобщей грамотности. Это дело нужно сделать по-настоящему, по-большевистски.
Как-то Владимир Ильич говорил, что в деле ликвидации неграмотности отражаются, как в капле воды, все наши задачи. Так вот давайте сделаем по-большевистски, чтобы у нас заботились о безграмотных и малограмотных, как это следует. Мы часто говорим: «Нужно ли возиться со стариками?» Надо помнить, что очень часто успех в деле обучения детей зависит от того, какая обстановка в семье. Если дома нет книги, то часто ребенок в школе отстает; если же дома ребенок видит, как мать читает газету, как она все происходящее в стране, во всем мире близко к сердцу принимает, то из этого ребенка обязательно выйдет настоящий человек. Надо помнить, что у нас все еще идет борьба с пережитками старого, поэтому делу борьбы за хорошо поставленную учебу в школах ликвидации неграмотности, заботе о человеке мы должны уделить много внимания. Организация этого дела имеет отношение — и большое отношение — к общему нашему делу строительства социализма.
Я был в заботе ликвидация
Был обычный весенний день. Жары не было, однако погода радовала. Мегаполис жил своей обычной жизнью. В парке на скамейках друг напротив друга сидели шесть молодых женщин. Это были Модница, Лютик, Пампушка, Алмаз, Ворона и Листик. Рядом с ними стояли четыре детские коляски. Парк, в котором они расположились, принадлежал Большому Семейному Центру — медицинскому учреждению, находящемуся в самом центре города. В этом заведении оказывались все виды медицинских услуг. Здесь наблюдали беременных, принимали роды, предоставляли консультации специалистов для детей и взрослых, проводили различные операции. Сидевших на скамьях женщин объединяло то, что все шестеро были посетительницами данного Центра, и за короткое время они успели и познакомиться друг с другом, и даже немного сблизиться.
— А Вы с чем? — спросила Лютик у сидящей справа женщины.
— У меня депрессия. Два месяца ребенку, а меня не отпускает. Это просто ужас. Не могу я так больше, — ответила Модница. — А Вы?
— С синдромом Дауна.
— А. на УЗИ не увидели, что ли?!
— Ясно. — Лютик вздохнула.
— А у Вас что? — полюбопытствовала она у сидевшей слева Алмаз.
— Вы знаете, я просто поняла, что материнство — это не мое, — ответила Алмаз. — Родила полгода назад, и за это время поняла, что не надо мне такого «счастья». Я устала, у меня постоянный недосып. И вообще я не готова к этому. Я хочу еще какое-то время пожить для себя.
К одной из скамеек подошла беременная. На вид она была совсем молодой — лет двадцать.
— Простите, я могу присесть? — спросила она. — А то устала и голова немного кружится.
— Да, конечно, садитесь, — ответила Листик, отодвигая коляску с ребенком. Девушка села.
— Слушай, а ты-то чего? У тебя вон какой пупс симпатичный! — поинтересовалась у Листик Пампушка.
— От меня муж ушел три месяца назад.
— Думаешь, не справишься?
— Нет. Двоих я однозначно не потяну. Предатель!
— Самой жалко. А что делать? Время нынче непростое. Чуть ли не каждая третья вынуждена приходить на ликвидацию.
— А у вас совсем всё плохо? Что врачи сказали?
— Сказали, что можно вытянуть массажами и лекарствами, а можно и не вытянуть. Получится или нет, сейчас точно сказать невозможно. Дурацкое у нас законодательство. На ликвидацию можно прийти только до года, но ведь до года не ясно, будет у ребенка ДЦП или нет! Если бы продлили. хотя бы по медицинским показаниям.
— А сколько твоему?
— Простите, а что это за ликвидация, о которой вы говорите? — поинтересовалась девушка.
— Вы не знаете, что такое постнатальная ликвидация? — уточнила Листик.
— После того, как женщина родит, у нее есть еще год, чтобы окончательно определиться, нужен ли ей ребенок. Если он родился больным, если в семье возникли серьезные затруднения, или если она просто не хочет воспитывать этого ребенка дальше, она может привести его на ликвидацию. Новорожденному делают укол, и он засыпает.
— Ничего. Просто засыпает, и всё. И больше не просыпается.
— То есть. как?! Его что, убивают?!
— Не убивают, а ликвидируют. Новорожденный — это еще не человек, соответственно, ликвидация — не убийство.
— Как не человек?! А кто же?!
— Девушка, Вы сильно отстали от жизни. Два года назад был принят новый закон, согласно которому ребенок от рождения до года считается «новорожденным».
— «Новорожденный» — это же только четыре недели после рождения! — перебила девушка. — И это уже человек, его жизнь защищена законом!
— Еще раз повторяю: по новому закону новорожденный — это до года! И как распорядиться его судьбой, решает женщина. А то всякое в жизни бывает, знаете ли.
— Но ведь это живой человек! Он растет, развивается, ползает, ходит, улыбается. как можно убить его.
— А Вы мясо кушаете? — вмешалась Пампушка.
— А Вас не смущает, что оно тоже когда-то бегало, издавало звуки, росло и развивалось?
— Но ведь одно дело — скотина, а другое — человек.
— Зря Вы так про скотину, — возразила Модница. — Скотина тоже жить хочет. Чем животное хуже человека?
— Новорожденный — это тот же кусок мяса. Несмышленое, неразумное существо, сам себя не обслуживает и не содержит. Глупо считать это человеком, — заявила Алмаз.
— Это просто еще очень маленький человек, но это человек!
— Ну да, скажите еще, что эмбрион — это человек! — насмешливо заявила Ворона, грубо пихая бутылочку с детским питанием в ротик ребенку. — И что нельзя аборты делать.
— Аборты можно. Я про аборты ничего не говорила.
— А если аборты — можно, почему тогда ликвидацию — нельзя?
— Потому что до родов это просто плод, это еще не человек.
— А тогда в какой момент, по-Вашему, плод перестает быть «плодом», и становится «человеком»?
— Ну. после родов. Когда родится.
— То есть, когда родилась только голова, это еще не человек, верно? И эту голову можно спокойно отрезать, и убийством это не будет?
— Перестаньте. Что за ужас Вы говорите?! — воскликнула девушка.
— Алмаз, не надо так, девушка все-таки беременна, — попросила Модница.
— Нет, я хочу чтобы наша собеседница обосновала свою позицию, — возразила Алмаз. — Почему аборт — не убийство в ее понимании, а ликвидация — убийство?
— Просто ребенок до рождения — это еще не совсем ребенок. — нерешительно произнесла девушка. — Это плод.
— А в какой момент плод превращается в человека-то? И чем ребенок за несколько минут до рождения принципиально отличается от только что родившегося?
Девушка молча пожала плечами.
— Так вот, дорогуша, принципиальных отличий нет. Ребенок, что до рождения, что после — это одно и то же существо. И если это существо по каким-то причинам является нежеланным для матери, решается проблема и до родов, и после них примерно одинаково — прекращением жизнедеятельности данного существа. Способы разные, а принцип один. Вы же не отрицаете, что аборты делать можно, правда? Считайте, что ликвидация — это тот же аборт, только постнатальный.
— Постнатальный — это сразу после рождения, — возразила девушка.
— Вам же сказали: сейчас законы изменились. Теперь постнатальный период — это период от рождения до года.
Девушка немного помолчала, а затем снова обратилась к собеседницам:
— Прошу Вас, не надо, не делайте этого! Это же ваши сыновья и дочки!
— Девушка, Вам уже лучше? Если да, то идите, куда шли. Много ума не надо, чтобы других осуждать, — резко сказала Пампушка.
Девушка встала и пошла сторону выхода из парка.
— Раздражают сопливые девчонки, которые начинают учить жизни, — прокомментировала Лютик.
— Она просто еще молодая и неопытная, и не понимает, что в жизни всякое случается, — ответила Листик.
Ребенок Модницы проснулся, и та дала ему грудь.
— Теперь еще с молоком придется что-то делать. Ну, после, в смысле. Оно же больше не понадобится, — посетовала она. Ненавижу это грудное вскармливание! Но ничего, завтра весь этот ужас прекратится. Так хочется, чтобы поскорее это осталось позади.
— Держись, скоро уже. А насчет грудного молока — есть очень хорошие таблетки для прекращения лактации. Их можно в Центре, в аптеке купить. — отозвалась Листик.
Женщины пустились в обсуждение различных методов прекращения лактации, которые были им известны. Обсудив эту тему, они заговорили о том, кто как собирается распорядиться детской одеждой и прочими принадлежностями, которые, как и грудное молоко, тоже скоро не понадобятся их детям — ведь самих детей скоро не будет. Когда закончили обсуждать эту тему, среди них воцарилась грустная атмосфера, и чтобы это исправить, Лютик завела разговор о том, кто и как собирается планировать семью после ликвидации.
— Я пока никак, я хочу отдохнуть, — ответила Алмаз. Ее ребенок тоже проснулся, и она вяло взяла его на руки.
— А я не знаю. Может, предприму еще одну попытку стать матерью. Годика через три, — ответила Лютик. — Надеюсь, в следующий раз пренатальную диагностику сделают правильно.
— Но ликвидация-то безопаснее для здоровья, — возразила Алмаз. — И вообще, женщине полезно рожать — так мне мама говорила.
— Для здоровья — да, просто морально тяжелее. Не знаешь, что лучше.
Между тем к женской компании подошел еще один человек. Это был молодой мужчина. В руках у него были какие-то листы бумаги.
— Здравствуйте, дорогие женщины, — вежливо поприветствовал он сидящих на скамейках. — Возьмите, пожалуйста.
С этими словами он стал протягивать женщинам печатные материалы.
— Что это? — с недоверием спросила Пампушка. — «Не убивайте своих детей. «, «Нет абортам и ликвидации», «Остановим детоубийство», «Дети — это счастье». Молодой человек, Вы что, сектант? Что это за бредятина?
— А кто Вы? — с вызовом спросила Ворона.
— Понятно. Значит, сектант.
— Уважаемый, что Вам от нас нужно? — возмутилась Лютик.
— В наших печатных материалах рассказывается правда об абортах и ликвидации. Я хочу, чтобы присутствующие здесь ознакомились с этой информацией и никогда не совершали непоправимых ошибок.
— И что Вы предлагаете? Всех рожать, включая больных и нежеланных? И всех родившихся оставлять? Оставлять, даже если жизнь потом превратится в кошмар? — ледяным тоном спросила Алмаз.
— Но не убивать же их, даже если они нежеланные! Это же люди.
— Да не убийство это! — огрызнулась Ворона.
— Даже если и убийство, то оправданное, — сказала Пампушка. — Разные бывают ситуации, и не все могут оставить ребенка. Вот у моего ребенка угроза ДЦП. Что ж теперь, обрекать на долгие годы себя и его на мучения?! Ведь нет гарантии, что заболевание удастся предотвратить!
— Но Вы в крайнем случае можете отказаться от него! Отдать на усыновление можете. Это лучше, чем убить.
— Кому он нужен? Такая жизнь не нужна ни ему, ни другим. Мне точно не нужна.
— А почему Вы решаете за него, что ему не нужна жизнь?
— А кому еще решать? Ребенку? Кто он такой, чтобы решать? У него нет на это права. А вешать его на шею государству я не собираюсь. Это нечестно. Или вот, Ворона. У нее слабое сердце, а ребенок очень непоседливый, гиперактивный. Она, с ее здоровьем, не может с ним справиться, ей тяжело. Что ей теперь, помереть, что ли? Поэтому не надо никого осуждать, — поучительно заключила Пампушка.
— Согласна, — поддержала Лютик. — Для любой женщины ликвидация является тяжелым испытанием и трагедией. И не от хорошей жизни мы идем на такое.
— Но вы же заботитесь о своих малышах! — продолжал пролайфер. — Покупаете одежду, кормите их, гуляете с ними. Неужели вы их не любите?!
— Да, заботимся. Да, кормим и одеваем. А что еще остается? — ответила Листик. — Если мы не будем этого всего делать, и органы опеки это просекут, понесем уголовное наказание. На прогулку, когда сами куда-то идем, берем по той же причине: не имеем права дома их одних оставить — за это и посадить могут. Мало ли, что может случиться в наше отсутствие.
— Но если Вы собираетесь их убить. не все ли равно вам и органам опеки, что случится, если они одни дома останутся? Как-то нелогично.
— Такое у нас законодательство. Если о ребенке не заботиться, это статья. Оставление в опасности — тоже. Это противозаконно. А на ликвидацию вы добровольно приходите, на законных основаниях. Тут все официально, все по закону.
— Это лицемерие и двойные стандарты. Шизофрения общественного сознания. Безумие!
— Молодой человек, замолчите! Или уходите, чтобы не выводить нас из себя! Не надо учить нас жизни! — с раздражением прикрикнула Пампушка. — Вы готовы усыновить моего ребенка, у которого поражение центральной нервной системы и угроза ДЦП?! Или ребенка Лютик, у которого синдром Дауна?!
— А меня и моих детей сможете обеспечить? От меня муж ушел, когда второму было пять месяцев. Как я должна содержать себя и двоих детей? Одного бы поднять! Думаете, мне легко далось решение привести ребенка на ликвидацию?! Морально это очень тяжело, но у меня нет выбора.
— Выбор есть всегда, — возразил пролайфер.
— Девочки, не слушайте его, — сказала Листик. — Эти сектанты хотят запретить аборты и ликвидацию. По их мнению, пусть рождаются и живут дети с патологиями, слепые, глухие, нежеланные, дети наркоманов и проституток. Пусть живут и мучаются, и пусть мучаются их родители! Им на это плевать! У моей знакомой ребенок в девять месяцев подхватил какой-то коварный вирус, и в результате болезни стал умственно отсталым. Ей пришлось сделать ликвидацию, чтобы не обрекать на мучение себя и ребенка. Но нет, считают эти сектанты, так делать нельзя! Для них главное — добиться запрета и отстоять свои взгляды. А на детей и их родителей им плевать!
— К счастью, наша власть не слушает кучку дебилов, которые так говорят. Или пусть они тогда забирают к себе всех нежеланных детей, которых они так защищают! — заявила Лютик.
— А если у матери здоровье слабое, как у Вороны, например? А если она умрет, не сумев справиться с нагрузкой? Убийцы!
— Мы не убийцы. Мы как раз выступаем против убийства, в частности — против инфантицида, как пренатального, так и постнатального. А если Вам нужна помощь, наша организация ее окажет. Мы помогаем беременным женщинам и семьям с детьми. Многие отказники обрели родителей с нашей помощью. Готовы помочь и вам. На обратной стороне листовки есть наши контакты, вы всегда можете обратиться.
— Да, так я и поверила, что вы там такие все добренькие. — взъелась Ворона. Детей пристраиваете в семьи! Да, как же! Наверняка вы их на органы продаете! Или бездетным парам за большие деньги! Я в этом более, чем уверена. Не выйдет у вас ничего. Я не дам вам заработать на своем несчастье.
— Ничего подобного у нас нет. Мы оказываем помощь безвозмездно. Я предлагаю Вам отдать нам Вашего ребенка. Вы же собираетесь просто убить его!
— Люди усыновят ребенка, а потом решат, что им он тоже не нужен, и ликвидируют его каким-нибудь зверским способом! — заявила Листик. — Он будет умирать мучительной смертью! И в этом будет моя вина. А так его жизнь прекратится тихо, спокойно и незаметно для него самого. Я в этом буду уверена, и по крайней мере за это моя совесть будет спокойна.
— Кстати, да, — поддержала Модница. — Я недавно читала в газете, что одна семья усыновила ребенка, чья мать хотела сделать ликвидацию. Они ее отговорили и забрала ребенка к себе. А сами заморили его голодом! Малыш умер от истощения. Уж лучше бы ликвидацию провели.
— Да уж, — поддержала Пампушка. — Я как-то смотрела передачу — там рассказывали о семье, которая тоже взяла такого ребенка. А спустя примерно год вся семья погибла во время пожара. Представляете, какое это мучение — сгореть заживо?!
— Ужас! — согласилась Модница. — А той женщине теперь всю жизнь мучиться от мысли, что жизнь ребенка могла прекратится щадящим способом, если бы она сделала ликвидацию, а не поддалась бы на уговоры.
— Такие случаи бывают, но это исключение! — возразил пролайфер. — Как правило.
— Знаете что, идите вон отсюда! — перебила его Алмаз. — Иначе я полицию вызову! Или пожалуюсь администрации Центра, чтобы они не пускали в свой парк всяких придурков вроде вас.
— А давно пора это сделать, — с энтузиазмом подхватила Пампушка. — Действительно, надо пойти и пожаловаться. Пусть предпримут меры.
Пролайфер молча покинул компанию и пошел дальше.
— Вот ведь нахалы, — посетовала Модница. — Лезут со своими нравоучениями и запретами!
— А мужчины вообще должны молчать в тряпочку, — возмущалась Листик. — Мой от меня когда уходил, ни копейки не оставил. Даже на ликвидацию не дал. Когда я спросила, где мне денег на процедуру взять, он знаете, что сказал? Займи, говорит, у кого-нибудь из знакомых. Потом продашь коляску, кроватку, детские вещи, и вернешь деньги. Пришлось так и сделать.
— Вот гад, — посетовала Пампушка, сочувственно качая головой.
— Слушай, а сколько стоит ликвидация, если по показаниям? — поинтересовалась у Пампушки Алмаз.
— Если по медицинским показаниям, то бесплатно.
— А для тебя сколько?
Алмаз назвала сумму.
— Ох, ничего себе! Недешево! — изумилась Пампушка.
— Только я не понимаю, почему так дорого. Неужели препараты для ликвидации такие дорогие?
— Препараты нам государство предоставляет бесплатно. Основная сумма идет на вывоз и утилизацию биологических отходов. Ну, ты понимаешь. — пояснила Ворона.
— Кстати, в ближайшее время хотят сделать бесплатно для тех, чьи дети абсолютно здоровы. От них можно будет брать донорские органы для других малышей, — сообщила Листик.
— Это очень хорошая идея! — воскликнула Лютик. — Двойная польза: и родители будут избавлены от нежеланного ребенка, и другим детям за счет него можно будет спасти жизнь. А тот, бедняга, все равно страдал бы, будучи нежеланным. Чем жить и мучиться, лучше пожертвовать своей жизнью ради других.
— И то верно, — согласилась Модница.
— Девочки, а у меня еще одна хорошая новость! — радостно воскликнула Листик, поднимая глаза от экрана смартфона. — Вчера утром была создана петиция о продлении срока для ликвидации до трех лет. И подписались уже две тысячи человек. Это за сутки, представляете?
— Слава Богу! — порадовалась Пампушка. Она откинулась на спинку скамейки с намерением насладиться пением птиц. Однако удовольствие продлилось недолго. У Вороны проснулся ребенок — мальчик одиннадцати месяцев. Он встал в коляске, заулыбался и, пошатываясь на ногах, потянул к матери свои ручки. Ворона грубо толкнула ребенка. Он упал на спинку коляски и заплакал.
- Лучшие сверху
- Первые сверху
- Актуальные сверху
Да заебали уже православнутые приравнивать плод к ребенку.
Максим Шапиро, «Аборт»
Он сразу почувствовал, что это не обычная посетительница цветочного магазина — сказывался многолетний опыт, приобретенный к пятидесяти годам. Слишком много в ее глазах было страха с надеждой пополам. Он посмотрел на ее живот — пока ничего не заметно. Но он мог дать руку на отсечение, что эта женщина лет тридцати с виду ждет ребенка. И он должен его спасти!
— Ищете что-нибудь определенное? — мягко спросил он ее.
— А нет ли у вас искусственных цветов, — с трудом выдавила из себя посетительница явно заученную фразу.
— Нет. В них нет жизни, а жизнь важнее всего, — ответил он кодовыми словами. Из груди у женщины вырвался вздох облегчения.
— Я. — начала она взволнованно, но он прервал ее, приложив палец к своим губам.
— Тс-с-с. Не здесь, — прошептал он, а затем уже нормальным голосом сказал, — У меня есть прекрасные розы в подсобке. Не желаете ли взглянуть на них? Тогда вы и думать забудете об искусственных цветах.
Посетительница робко кивнула. Он открыл дверь подсобки. Пропустил ее вперед, а затем, заперев за собой толстую стальную дверь, последовал за ней.
— Присаживайтесь, — он указал ей на обшарпанный диван, а сам подошел к рабочему столу и нажал пару клавиш на глушилке. Теперь никакие жучки полиции были не страшны.
— Меня зовут Тина Вернер, а вы. Вы Джордж Моррисон? Я просто не знала, что мне делать и.
— Давайте пока обойдемся без имен.
— Да. Конечно. Меня предупреждали. Извините.
— Ничего страшного. Вам этот адрес дал мороженщик? — она кивнула, — На каком вы месяце?
— И анализ на «Омэн».
— Положительный. Но это мой малыш! Я.
— Мы спасем его. Наш господь завещал нам плодиться и размножаться, а аборт есть не что иное, как детоубийство. Это хорошо, что вы пришли сюда — нельзя брать на душу такой грех.
— Но они говорят, что вирус «Омэн» сделает из него.
— Все в руках господних. Детей убивать нельзя, даже если они еще в утробе. Я думаю, что «Омэн» это испытание всем христианам. Проверка их смирения и веры.
— Вы поможете мне?
— Я помогу сделать вам чистые документы, а потом мы отправим вас на одно ранчо, где вы спокойно сможете родить.
— Спасибо вам огромное!
— Посидите здесь немного, а мне нужно связаться со своими друзьями по интернету и он вышел в другую комнату.
Пальцы его бегали по клавиатуре, набирая сообщение, а сам он погрузился в раздумья. Когда он был молод, то ему казалось, что победа не за горами. Вместе с друзьями из подпольного крыла «пролайф» они взрывали абортарии и казнили врачей, делающих аборты. Этих убийц детей. И плевать, что думали те, кто отвернулся от бога, они знали, что они правы и чувствовали за собой негласную поддержку церкви. Но «Омэн». Этот вирус изменил все. Папа римский вынужден был уйти в затворничество после своей речи против абортов. Слишком многие жаждали его крови. И, в конце концов, его все-таки убили. А новый папа испугался. Аборт инфицированного «Омэном» это не убийство заявил он, спасая свою жизнь. Да этот вирус изменил все. VHsD12 не зря прозвали «Омэном». Это была дань фильму о ребенке чудовище. Ребенке-антихристе. Вирус практически не наносил вреда организму человека. Но у женщин инфицированных вирусом (которых оказалось более восьмидесяти процентов) двое из трех детей рождались с аномалией. Она обычно почти никак не проявляла себя до 10-15 лет, но вот потом. Потом оказывалось, что обладая IQ намного превышающим средний такие дети напрочь лишены социальных инстинктов. Жалости, стыда, сострадания. Только желание доминировать, агрессия и жадность. Из-за воздействия вируса на мозг дети становились стопроцентными социопатами. Обычного социопата достаточно легко распознать — они не слишком умны и в обществе их ущербность в эмоциональном плане быстро становится очевидной. Но это были социопаты с аномально высоким IQ и они мимикрировали, с самого детства скрывая свою бесчувственность. Притворяясь обычными и ненавидя весь мир. А еще в их мозге центры удовольствия сильнее всего стимулировались насилием. Проще говоря, вирус порождал умных до гениальности и настолько же кровожадных маньяков. Мир содрогнулся. Но ученые нашли, как они считали, выход. С помощью специального теста начиная со второго месяца беременности можно было определить, вырастет ли ребенок «Омэном» или будет нормальным. И всколыхнулась волна абортов. Все за что он боролся, рухнуло в одночасье. Перед лицом подобной угрозы даже многие истовые христиане посчитали аборты допустимыми. Посчитали возможным убийство детей! А ведь даже если принять необходимость теста и последующего аборта, что абсолютно аморально и идет вразрез с божьими заповедями, то все равно достоверность его составляет 87 процентов. Значит, в абортах гибнут и невинные нерожденные дети! Эти маленькие, но уже обладающие бессмертной душой создания! Разве мог он подобное допустить?! С остатками верных друзей он создал подпольную сеть, помогающую скрытно рожать тех детей, которым тесты отказали в этом праве. Да многие из этих детей выросли выродками, но он, по крайней мере, сделал все, что велел ему долг христианина. Он не допустил убийства детей.
Внезапный укол в шею. Он попробовал обернуться, но перед глазами все померкло.
Очнулся он от того, что ему плеснули холодной водой в лицо. Огляделся по сторонам. Все тот же подвал его цветочного магазина. Вот только он усажен в плетеное кресло и намертво примотан к нему скотчем. А его посетительница. Его посетительница нагнулась над ним, и пытливо смотрит ему в глаза.
— Как же долго я ждала этой нашей встречи.
— Вернее было бы спросить, что я еще сделаю с тобой. Ты ханжа и придурок! Борец с абортами!
— Зачем?! Три! Три дня мою пятилетнюю дочь мучил больной ублюдок! Один из тех детишек, которых ты спас! А потом он ее убил!
— Аборт это тоже убийство!
— Какой же ты идиот! Я не буду с тобой спорить — тебе невозможно ничего объяснить. Слишком ты для этого туп! Но вот боль ты поймешь. Боль понимают даже животные! — женщина показала на дрель и паяльную лампу лежащие рядом с креслом, — Я тебя уверяю, через полчаса ты будешь молить о смерти. Это я тебе как врач говорю. Вот только не надейся. Такие как ты еще и против эвтаназии. Не так ли? Ну что ж, приступим. Считай что это аборт. Я вырезаю из этой реальности тебя.
Он умолял ее о смерти два дня и лишь затем умер.